«Позвольте мне быть вашим Валентином»

Это может показаться странным, но в дореволюционной России День святого Валентина праздновали. И «валентинки» дарили, и котят дарили, и романтические ужины устраивали при свечах.

Многие барышни были счастливы услышать в этот день слова: «Позвольте мне быть вашим Валентином». Это, конечно, не приравнивалось к предложению руки и сердца, но однозначно означало объяснение в любви. Мы же вспоминаем в этот день самые романтические истории, произошедшие в старой Москве. К сожалению, не все они были безмятежны. Там, где бушуют страсти, случаются и трагедии. О подобных случаях мы тоже не забыли.

«Пражские» страсти

Одним из знаменитых любовных треугольников эпохи Серебряного века был треугольник, составленный Андреем Белым, Александром Блоком и Любовью Дмитриевной Менделеевой, дочерью великого русского химика и женой Блока. Не будем здесь описывать все страсти, через которые довелось пройти этим экзальтированным москвичам. Остановимся лишь на очередном, решающем объяснении, которых было немало. Произошло же оно в ресторане «Прага» на углу Арбата и Бульварного кольца.

Сцена и вправду была в духе той необычной эпохи, когда, что называется, ни слова в простоте. Андрей Белый о ней вспоминал: «Звонок: это красная шапка посыльного с краткой запискою: Блок зовет в «Прагу»; свидание не обещает; спешу: и взлетаю по лестнице; рано: пустеющий зал; белоснежные столики; и за одним сидит бритый «арап», а не Блок; он, увидев меня, мешковато встает; он протягивает нерешительно руку, сконфузясь улыбкой, застывшей морщинками; я подаю ему руку, бросаю лакею: 
– «Токайского».

И мы садимся, чтобы предъявить ультиматумы; он предъявляет, конфузясь, и – в нос: мне-де лучше не ехать; в ответ угрожаю войною с такого-то; это число на носу; говорить больше не о чем; вскакиваю, размахнувшись салфеткой, которая падает к ногам лакея, спешащего с толстой бутылкой в руке; он откупоривает, наполняет бокалы, в то время как Блок поднимается, странно моргая в глаза мало что выражающими глазами, и, не оборачиваясь, идет к выходу; бросивши десятирублевик лакею, присевшему от изумления, – за ним; два бокала с подносика пеной играют, а мы опускаемся с лестницы; он – впереди; я – за ним; мы выходим из «Праги»...»

Здесь, кстати, упоминается одна любопытная бытовая деталь того времени – «красная шапка посыльного». В старой Москве действительно существовала практика нанимать посыльного, чтобы доставить кому-нибудь книгу, записку, букетик цветов. Так было гораздо быстрее, чем с почтой. Посыльные носили узнаваемые красные шапки, поэтому их иногда так и называли – «красная шапка».
А любовный треугольник в результате разрешился полным фиаско Андрея Белого. Он много переживал на сей счет, но вскоре познакомился с Асей Тургеневой, племянницей писателя Ивана Сергеевича Тургенева, и отправился с ней в заграничное турне.

Внимание, маменька

Павел Михайлович Третьяков среди своих приятелей получил прозвище «Архимандрит». Причина проста – он всячески избегал встреч с женщинами и, похоже, даже не задумывался о создании собственной семьи. Разве что матушку Павла Михайловича, Александру Даниловну, эта ситуация полностью устраивала – вся любовь сына принадлежала исключительно ей.

Но совершенно неожиданно, будучи в Италии, Павел Михайлович увидел на спектакле Веру Николаевну Мамонтову и сразу в нее влюбился, причем так, что от смятения чувств чуть из ложи не выпал.

Знакомство состоялось и продолжилось уже в Москве. Тридцатитрехлетний коллекционер был принят в гостеприимном доме Мамонтовых, приобретенном отцом Веры Николаевны, который первый из этого купеческого рода переехал в Москву. «Купил большой и красивый дом с обширным садом на Разгуляе», – писали о нем современники. Его нынешний адрес – Спартаковская улица, 9, а сейчас там располагается библиотека-читальня имени Пушкина. Он приобрел эту усадьбу в 1854 году и значительно перестроил ее.

Павел Михайлович два года не решался объясниться с предметом своих чувств. Чуть ли не каждый вечер он проводил у Мамонтовых. Прислуга знала: если появился этот странный барин, надо сразу же отодвигать посуду от края стола. От Третьякова все ждали решительных действий. Наконец они последовали.

«Сударыня, я задам вопрос, на который вы должны ответить откровенно», – произнес Павел Михайлович и покраснел.
Покраснела и Вера.
«Желаете ли вы жить с моею маменькой или вам было бы приятнее, чтоб мы жили с вами одни?» – закончил Третьяков.

Тут уже покраснели все присутствующие. Да, объяснения ждали, но представлялось оно совершенно иначе. Впрочем, лучше так, чем никак. Вынесли икону, совершили все формальности. Вера Николаевна, как нетрудно догадаться, выбрала проживание, отдельное от родителей. Маменьку отселили, а Павел Михайлович ежедневно посещал Александру Даниловну, правда, теперь уже не по вечерам, а по утрам.

Надо сказать, что с избранницей Павлу Михайловичу несказанно повезло. Она безропотно приняла увлечение своего мужа живописью, его преданность галерее, его нелюбовь к светским раутам. У Третьяковых было шестеро любимых детей. Будучи вдали от дома, Павел Михайлович пишет своей жене письма, до краев наполненные нежностью: «Голубка моя, Вера, можешь ли ты понять, как глубоко я благодарен Богу за то счастье, каким я пользуюсь четырнадцать лет, за то чудесное благополучие, каким я окружен, благополучие, заключающее в себе тебя и детей наших!»

А Вера Николаевна писала в дневнике: «К нам приехал Павел Михайлович-папа... С ним наша жизнь оживилась, он был душой нашей семьи; читала я с ним «Братьев Карамазовых» Достоевского... Эти сочинения послужили мотивом для долгих бесед его со мной и сблизили нас еще на столько ступеней, что почувствовали еще большую любовь друг к другу».

В 1898 году Веру Николаевну парализовало. Третьяков тогда сказал: «Я всю жизнь не мог решить, что мне дороже – галерея или она. Теперь вижу, что она мне дороже».
Это случилось в марте, а в декабре Павел Михайлович скончался. Спустя несколько месяцев ушла и Вера Николаевна.

«Коварство и любовь»

Схожее объяснение в любви было у другого московского купца, тоже прославившегося благодаря изящным искусствам, – у великого режиссера Константина Станиславского. Он влюбился в актрису из собственного театра Машу Перевощикову, известную зрителю под псевдонимом Лилина. Произошло это совершенно неожиданно, когда им довелось играть в спектакле «Коварство и любовь». Станиславский вспоминал: «Оказывается, мы были влюблены друг в друга и не знали этого. Но нам сказали об этом из публики. Мы слишком естественно целовались, и наш секрет открылся со сцены... Нетрудно догадаться, кто вдохновлял нас: Аполлон или Гименей».

И снова препятствием послужила крайняя застенчивость Константина Сергеевича. Но все же актерская среда более раскрепощенная. Друзья практически насильно привели Станиславского домой к Маше. Она проживала по адресу Большая Никитская улица, 26, строение со стороны переулка.
Станиславский писал: «Все это не ускользнуло от разрумянившейся Маруси, которая, безмолвно сидя у раскрытого окна, конечно, чувствовала, что на ее удочке клюет. Не прошло и часа, как поплавок пошел ко дну».

И снова – фиаско. Режиссер в этот день так и не смог объясниться. Зато на следующий день собрался духом и произнес: «Сегодня я не тот и говорю вам определенно, ясно и без всякой застенчивости... Знайте, если вы не захотите быть моей женой, я вас увезу насильно. Пеняйте на себя. Вы сами развязали мою застенчивость и потому услышали сейчас мое последнее и решительное слово».
До увоза силой дело, к счастью, не дошло. Свадьба была сыграна незамедлительно. Спустя два года в молодой семье рождается дочь Кира, а еще спустя три – сын Игорь. Все счастливы.

Трагедия на Страстном

Герой этого очерка – дом 9 на Страстном бульваре. Именно здесь поселился после возвращения из-за границы драматург Александр Сухово-Кобылин. Причем не один – он прибыл с француженкой Луизой Симон-Деманш, своей возлюбленной.

Молодые (пусть и не венчались в церкви) жили душа в душу. Тем ужаснее было обнаружить Луизу убитой. Это случилось в 1850 году. Все подозрения пали на Сухово-Кобылина.
К делу было приобщено одно из писем сестры Сухово-Кобылина, Елизаветы Салиас. Она писала: «Мой брат живет счастливейшим образом, он устроил себе жизнь по своему вкусу. Мадемуазель Симон более чем когда-либо принадлежит ему. Он обедает со своей возлюбленной, он счастлив на свой лад, и она тоже несомненно счастлива… Иногда мне становится их жаль. Александр имеет смелость казаться несчастным или недовольным до возмущения из-за неудавшегося блюда. Он стал еще более требовательным, еще более формалистом и, главное, более деспотом (не со мною, со мною он предупредителен). Теперь раздается кричащий голос не маменьки уже, а его: вне себя он дает пощечины и бьет тарелки… Их разговор – ничто. Говорят о собаке, о кошке, о блюдах, об обеде, о способах его приготовления, и это в течение битых двух часов».

Сухово-Кобылин это отрицал: «Не верьте клевете. Она была доброй, клянусь вам, она носила принцип добра в своем добром и благородном сердце и умерла жертвой недоброжелательства, жестокости и разбоя. Она надоедала своим людям, но она не обращалась с ними плохо».
Драматург считал, что виноваты мужики, прислуга.

Сам Лев Толстой участвовал в этом скандале. Он писал своей тетушке: «Так как вы охотница до трагических историй, расскажу вам ту, которая наделала шуму по всей Москве. Некто Кобылин содержал какую-то г-жу Симон, которой дал в услужение двоих мужчин и одну горничную. Этот Кобылин был раньше в связи с г-жой Нарышкиной, рожденной Кнорринг, женщиной из лучшего московского общества и очень на виду. Кобылин продолжал с ней переписываться, несмотря на свою связь с г-жой Симон.

И вот в одно прекрасное утро г-жу Симон находят убитой, и верные улики указывают, что убийцы ее – ее собственные люди. Это куда бы ни шло, но при аресте Кобылина полиция нашла письма Нарышкиной с упреками ему, что он ее бросил, и с угрозами по адресу г-жи Симон. Таким образом, и с другими возбуждающими подозрения причинами предполагают, что убийцы были направлены Нарышкиной».
Следствие продолжалось пять с половиной лет. В результате все подозреваемые были оправданы.

Встреча в «доме утюжком»

В доме Армянских, выходящем одним фасадом на Спиридоновку, а другим на Гранатный переулок, в «доме утюжком», как называли его современники, произошло еще одно романтичное знакомство – Ивана Бунина и племянницы председателя Первой Государственной думы Веры Муромцевой.

Здесь же квартировал русский писатель и переводчик Борис Зайцев. Он так описывал свое жилье: «В доме Армянских, кораблем вздымавшемся на углу Спиридоновки и Гранатного, позже мы жили. Над переулком свешивались ветви чудесных тополей и лип особняка Леонтьева. Недалеко от нас дом Рябушинского с собранием икон. Недалеко и церковь Вознесения, где Пушкин венчался, – белая, огромно-плавная, с куполом-небосводом… Дух был богемский и бестолковый. Путано, шумно, нехозяйственно – но весело. И весьма молодо».

Именно здесь впервые встретились Бунин и Муромцева. Которая сразу влюбилась как кошка. Но виду не показывала, тщательно скрывала свое чувство. Впоследствии она писала: «Наговорившись и нахохотавшись, шумно поднялись, и столовая опустела. Я перешла к противоположной стене и остановилась в раздумье: не отправиться ли домой?
В дверях появился Бунин.
– Как вы сюда попали? – спросил он.
Я рассердилась, но спокойно ответила:
– Так же, как и вы.
– Но кто вы?
– Человек.
– Чем вы занимаетесь?
– Химией.
– Как ваша фамилия?
– Муромцева».
Впоследствии они составили одну из счастливейших пар на земле. И писатель на вопрос, любит ли он свою жену, обычно отвечал: «Любить Веру? Это все равно, что любить свою руку или ногу». Они были неотделимы друг от друга.

Алексей МИТРОФАНОВ                Источник

Комментарии к статье

Добавить комментарий

26 Апреля 2024

Ваше имя*

E-mail

Код подтверждения

Текст комментария*